Красное Село. Это название возвращает меня к самому раннему детству, я впервые осознанно запомнила его, когда мне было четыре года. Мой отец, Михаил Алексеевич Шадров, военный топограф и преподаватель, в июне 1944 года был направлен служить в Ленинград, в Военно-политическое училище имени Ф. Энгельса. Училище размещалось в корпусах и на территории бывшего 1-го Кадетского (Шляхетского) корпуса на Съездовской (до революции - Кадетской) линии Васильевского острова. Мама с двумя детьми - моим старшим братом Евгением, которому было тогда одиннадцать лет, и мной, годовалой, - находилась в то время в эвакуации в г. Шуе Ивановской области. 

В сохранившихся письмах отца уже с лета-осени 1944 года встречается упоминание о Красном Селе. 

8 июля 1944 г.: «Получили разрешение на въезд рабочих подсобного хозяйства до Красного Села, а в город въезд Ленинград не разрешает». 

2 августа 1944 г.: «Погода у нас пока жаркая. Правда, для меня это гроб. Как только чуть-чуть перегреюсь, проклятая малярия берет свое. Чертова болезнь, как она мне мешает. С 20-го июля по 2-е августа у меня было много работы, приходилось с температурой 40 работать, сама знаешь, момент самый кульминационный, а я вдруг бы ушел в лечебницу. Работаешь до потемнения в глазах, выйдешь на пять минут отдышаться, и снова за работу, два раза просто падал. На днях выезжаю в район Красного Села, там буду дня три работать. Ребята говорят, что там "фрицы воняют до сих пор". Поделом...» 

3 августа 1944 г.: «...В период c 20 июля по 2 августа работы было столько - одним словом, отчет за год. Ты пойми, что я в эти дни работал так, что выходил отдышаться два раза, лишь бы не упасть в обморок, проклятая малярия как раз душила в эти же дни. Вот почему я все забыл, даже день рождения Гени, узнал из твоего письма, что он прошел. Но значит ли это, что я как автомат только думаю о работе? - нет...» 

6 августа 1944 г.: «...Сейчас езжу в Дудергоф. Помнишь, Зина, в книжке ленинградского писателя мы с тобой зимой читали, как он, будучи еще мальчишкой, мечтал попасть на гуляние в Дудергоф? И как у них это гуляние "смазалось", чем-то, уже не помню. Так вот, этот Дудергоф со знаменитой "Вороньей горой" был не очень давно местом сражений. И сейчас еще я видел фрицевскую падаль в его окрестностях, здорово им всыпали. 

Вчера ехал, и в вагоне ко мне подошел танкист. Оказалось, служил со мной на Дальнем Востоке и все восторгался мной как барышней, говорит, часто вспоминал совместную службу. Он сейчас ст. лейтенант и ехал за назначением из госпиталя, был ранен в грудь навылет. Все спрашивал, а не выпить ли нам в знак старой дружбы, т.к. он вез бутыль водки, но около нас было много народа и я отказался от добрейшего приглашения. 

Вот видишь, где и как приходится встречаться со старыми товарищами. И очень, конечно, интересно выслушивать всяческие "признания", думаешь - все же не зря небо коптим, помнят нас и хорошо, что вспоминают добрым словом. 

Завтра опять еду в Дудергоф так числа до 15, пока не окончится работа. На работу и поездки уходит весь день с 6 утра до 11.30 вечера». 

23 августа 1944 г.: «Вчера настроение было плохое, как я тебе уже сообщал, поднесли мне ребята "пилюлю", особенного, конечно, ничего нет, но для меня неприятно. Столько я работал, и надо же так подвести, что сразу вся работа идет насмарку. Одним словом, был контроль из Москвы, и вот мне в этот период немножко испортили настроение наши чудаки. Прибыли на работу, а что нужно было взять - забыли, а я за них переживай. Период с 20 июля по 20 августа был периодом какой-то свистопляски. Короче говоря, мне, как доброму коню, основательно пришлось поработать, даже с температурой не считался. Сейчас мало-мальски разгрузился. 

В Дудергофе в общей сложности отработал неделю. Обошлось благополучно: ни на мину, ни на гранату не наскочил. Фрицы там основательно всю местность изгадили. Некоторые еще и по сей день валяются. Получили арийцы "жизненное пространство". Читали ли вы, что фрицы устроили в Люблине? Какую они там фабрику смерти устроили.» 

30 августа 1944 г.: «Ты, Зинуша, пишешь, чтобы я берег свое здоровье. Спасибо, конечно, за совет, но был период напряженного труда, когда надо было закончить годовую работу и получить какой-то, хотя бы внутренний, удовлетворяющий результат. Главного я достиг, и что было поставлено целью работы - выполнено, у меня есть много друзей, хорошо и по-настоящему оценивающих мои дела. Это главное. На внешний эффект я бить не умею, хотя это чертовски плохо. Приходится все делать прочно и надежно. Всяких там П-х я перекрыл, и пусть они что хотят делают, пусть отличаются эффектами, а я доволен и очень удовлетворен своими результатами. Вот в борьбе за свою совесть я и работал, не считаясь ни с какими там маляриями. Надо было довести начатое дело до победного конца, тем более в данный период времени». 

13 сентября 1944 г.: «Добрый день, мои милые огородники! 

<...> День вчерашний был у меня хороший. Люди мои получили самостоятельность, ужасно хвалили меня, как отца родного, и даже заверяли, что в своих сердцах уносят мой "образ" - до гробовой доски, одним словом, мне было наговорено много комплиментов, если бы не мой зверский характер - во всем сомневаться, то можно было бы два-три дня гордиться собой, ходить и мозолить всем глаза, но к великому счастью я родился застенчивым, как девица, и вот мои друзья меня подкарауливают и все же выражают свои симпатии и словами, и даже физически, т.е. качали, вроде министра какого-нибудь. Да, Зинуша, как бы там ни было, а все же прошлая дребедень, не мной затеянная, омрачила меня на многие месяцы. Конечно, и "высшие" сферы не могли торжественно не отметить скромные заслуги мои перед нашим народом, но, однако, все это не то, хорошо, что ребята не постеснялись кое-кому объяснить, что у них в мыслях и сердцах останутся только двое на долгую память, а именно я и главный наш: пусть учтут эти комплименты и знают, кто работает за страх, а кто без особой оглядки». 

Мы переехали к отцу в Ленинград в феврале 1945 года. Салют в честь 23 февраля - Дня Красной армии я, конечно не помню, но по рассказам брата и своим более поздним впечатлениям от салютов -это было грандиозное зрелище, пронизанное ощущением близкой и долгожданной победы. Мы жили в двух шагах от Невы, и в первые послевоенные годы толпы горожан с детьми выходили прямо на лед Невы смотреть салют, лед был толстый и крепкий. 

Но вернемся к Красному Селу. Каждое лето, начиная с мая месяца, отец с курсантами выезжал «в лагеря». Там они пребывали все лето, отрабатывая на практике теоретические знания, полученные на занятиях в классе. Возвращались в город где-то в конце сентября. В первое же лето после Победы командование училища выделило семьям военнослужащих нечто вроде огородов для того, чтобы можно было посадить и вырастить мешка 3-4 картошки для подкрепления скудного питания, отовариваемого по всем известным «карточкам». 

Наши отцы жили в небольших дощатых домиках, рассчитанных на двух-трех человек, каждому полагалось по комнате. Когда после затяжной и прохладной весны наступало северное лето, наша мама, как и многие другие, начинала ездить в Красное Село - когда всего на день, когда - на целую неделю. Тут совмещалось много разных «польз» - надо было присматривать, как картошка растет, подкормить домашней едой мужей, мотающихся днями напролет на полевых занятиях, ночующих в палатках, хлестаемых ветрами и дождями, да и детей «на воздух и природу» полезно подышать вывезти. 

О результатах сельскохозяйственных трудов в Красном Селе в первое послевоенное лето можно узнать из маминого письма сестре. 

7 октября 1945 г. «Милая Настенька! Получила твои письма, второе раньше первого, сейчас решила бросить все нескончаемые дела и написать тебе. Дети спят, Миша уже почти месяц в командировке в Германии, пользуюсь тишиной и пишу. Все это время была занята разными хозделами по подготовке к зиме. Во-первых, совершенно одной пришлось ездить в Красное убирать картошку, и хоть результаты неудовлетворительные, а возни было много. Накопала 4 мешка, из них 40 кг надо отдать, давали на посев, вот остается три. И картошка хоть крупная, но заражена фитофторой какой-то и гниет прямо на глазах. Ну ладно, до нового года дотянем, а там видно будет. Около дома собрала немного свеклы и моркови, да в пайке Мише дают 24 кг овощей в м-ц - выкрутимся». 

Лето 1948 года ознаменовалось путешествием мамы и нас с братом в Калужскую область, где жили мамины братья и сестра, с которыми она не виделась с довоенной поры. Отец как всегда руководил летней практикой курсантов в Красном Селе, временами наезжая в Ленинград. 

14 июля 1948 г.: «Хорошо вам там, бродяжки, а вот мне скучновато без вас, одно спасение, что загружен пока - до конца месяца - работой. Безумно жду писем ваших, фотографий с лона природы. Наверное, уже собираетесь кушать огурцы, а я только их созерцаю в витринах. Надоела дубовая каша и сушеная картошка. Свою картошку я окучил вторично на прошлой неделе. Вчера любовался одним пока единственным цветущим кустом, но на днях расцветет почти вся. Уже бутоны завязались. Картошка у нас хорошая, стебли в палец толщиной и вся изумрудно-зеленая. Каждый день хожу любоваться ею. В августе буду есть свои труды». 

24 июля 1948 г.: «Очень мы задолжали в этот раз много: 700 удержали (не отходя от кассы, 200 и 100 отдал долги, а остаток извел на оплату взносов, матери и за охрану огорода. У меня большая часть времени проходит в Красном. Здесь без вас такая скучища, что я даже во вторую комнату не захожу, так и отсиживаюсь в передней. В столовой нашей тоже скучно. Едим капусту засола 1888 г. и сухую картошку, оставшуюся, очевидно, от похода Петра в Швецию! 

Хотел вот сегодня - свежей картошки отведать, да забыл подкопать. А она у нас хорошая, я смотрел, лучше базарной». 

6 августа 1948 г.: «Откровенно говоря, не знаю, как вам кажется идет время, а вот я и не заметил, как оно уже второй месяц бежит. Все кажется, что вчера проводил, или это оттого, что мало бываю дома и усиленно работаю, или просто летние дни летят как пушинки? <...> Прямо беда, как летит летнее времечко, хотя наша "картошина" стоит в цвету, как невеста под венцом! Но ночи стали холодные и темные.» 

Пожалуй, первое отчетливое личное воспоминание о Красном Селе ассоциируется у меня с особым вкусом и запахом. Еще до первой поездки туда на лето, внезапный, как всегда, приезд отца по служебным делам в город значил для меня одну интересную вещь. Отец, стройный, подтянутый, с портупеей на боку, появлялся на пороге нашей комнаты - обветренный и загоревший. Садились, смотря по времени, обедать или ужинать, и из своей полевой сумки отец доставал лично для меня привезенный «лисичкин хлеб». Это были два ломтика черного хлеба, аккуратно завернутые в белую бумагу, которые мне неизменно, по словам отца, посылала знакомая ему лисичка. Естественно, вкус у этого хлеба был необыкновенный, совершенно не такой, как у обычного, отоваренного по карточке в булочной на Второй линии. Он был чуть обкрошенный по краям, необычайно вкусный, предназначался только мне и съедался мгновенно, к большой радости мамы, знавшей, что черному хлебу я всегда предпочитала, если был, белый сухарик. Много, много позже, уже взрослой, я поняла, что таинство хлеба, его вкус заключались в счастливо придуманной легенде. А хлеб был из обычного столовского пайка, откуда же еще ему было взяться в те годы. Еще позже я прочитала рассказ И. Соколова-Микитова, который так и назывался - «Лисичкин хлеб». Наверное, отец знал этот рассказ, и он пригодился ему в его придумке порадовать дочку. 

А запах, тоже связанный с приездами отца из Красного Села, был тоже легкий, необычный, не запах даже, а аромат его табака - а курил он трубку. Этот аромат был как данность. Я даже не спрашивала, что это. Так пахло кожей портупеи и табаком - только от отца, от моего отца. Потеряв отца в восемь лет, я не успела узнать, что это был за аромат. Никогда запах табака у куривших при мне не напоминал ничего подобного. Много лет спустя, открыв полевую сумку отца, в которой так и лежали его карты, план занятий, идеально отточенные карандаши - и трубка, я почувствовала слабый полузабытый запах. И вот тогда мне было уже легче узнать его, я его запомнила и однажды летом узнала в цветке донника. Значит, отец подсушивал цветы донника и добавлял их в табак, который тогда был не очень высокого качества. 

Поездки в Красное Село и летняя жизнь там были наполовину походные, наполовину дачные. Быт был более чем скромный, готовили на керосинках или приносили обеды в судках из военной столовой. Зато на улице было раздолье, хотя улицы как таковой не было, была территория между домиками, на которой росли деревья - ели, сосны, березы. Почти во всех семьях военнослужащих были дети, и мы много играли в мяч, в прятки, а для совсем маленьких была песочница. Дачный колорит местности придавали несколько гамаков, привезенных из города и повешенных в тени под деревьями. У меня и у моей подружки Туси Журавлевой был даже гамак для кукол, и мы по очереди качали их в маленьком гамачке, привязанном к двум березкам. 

Одно из сильных воспоминаний детства связано с Вороньей Горой. Однажды родители и я оказались около этой горы, может быть, гуляли там, может, мы с мамой встречали отца. Помню только, что я забралась достаточно высоко на эту гору, а родители были внизу. И вместо того, чтобы просто спуститься с нее, я побежала вниз. Я разбежалась так, что уже не могла остановиться, ноги несли меня все быстрее и быстрее, и мне стало очень страшно - я неслась по достаточно крутому склону и не знала, что делать. Родители, увидев меня, несущуюся «без тормозов», встали на моем пути, крепко сцепившись руками. И добежав до них, я упала, зависнув на их руках. 

В выходные дни на территории военного городка играл духовой оркестр - вальсы, танцевальную музыку, иногда марши. Звуки музыки пронизывали теплый и немного влажный от озера вечерний воздух, звучали маняще и томительно. 

Где-то не очень далеко от городка, в зарослях, находилась старинная круглая каменная беседка, или павильон. Вокруг нее не было никаких других строений - она стояла одна, скрытая зеленью, гордая, красивая, невидимая со стороны, чуждая всему окружающему своей отдельностью, тайной, прошлой историей. Это была страница из какой-то совсем другой книги. Интересно, цела ли она сейчас? 

Последнее письмо отца из Красного Села, вернее, записка, посланная нам в город с кем-то из сослуживцев, написано в середине мая 1951 года: 

«Лагерь 

Здравствуйте, мои дорогие! 

Как вы там живете? Что с Лилей? Как она себя чувствует? Мне Жолудев говорил, что у нее ангинка. Проходит ли эта самая ангина? 

Зина, куда ты решила ее отправить - в санаторий или в наш детсад? Топчевский (военврач) советует отправить ее на все лето в детсадовский дом, т.к. "осиново-левашовский" санаторий стоит, как и Артек, целых 800 р., а в детсаду за эту плату можно жить все лето. Короче говоря, надо еще подумать, куда лучше. 

У нас здесь холодновато, каждый день дожди, а вчера шел снег с дождем, я застудил шею. 

Кормить нас с субботы кончают. Придется перебиваться с хлеба на квас. 

Да, еще Зина, пришли с Дм. Андр. 96 руб., надо уплатить членские взносы. Мои дензнаки уже на исходе. 

Будьте здоровы, если в воскресенье будет тепло и сухо - жду вас сюда, а если будет мокро, то сам вырвусь. 

Целую всех, 
ваш папка»
. 

Это письмо оказалось последним в жизни отца, из лагеря он вырваться не смог - 19 мая 1951 года погиб при исполнении служебных обязанностей... 

Автор: Шадрова В.М. 

Источник: http://krasnosel.info/books/history_spb_18.pdf